Неточные совпадения
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по
земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли
о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что
знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами
о землю; я
узнал голос моего Карагёза; это был он, мой товарищ!..
— А Бог его
знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою
о землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
«Позволено ли нам, бедным жителям
земли, быть так дерзкими, чтобы спросить вас,
о чем мечтаете?» — «Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша?» — «Можно ли
знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину задумчивости?» Но он отвечал на все решительным невниманием, и приятные фразы канули, как в воду.
— Нужно
знать, по возможности, все, но лучше — не увлекаться ничем. «Все приходит и все проходит, а
земля остается вовеки». Хотя и
о земле неверно.
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо
знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами
о возможности счастья всего человечества.
Знаем ли мы среди величайших людей
земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не
знаем… Я утверждаю: не
знаем и не можем
знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях
о счастье — оно не было испытано никем из великих.
Они
знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом
знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми
о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе
землю.
Кто
знает что-нибудь
о Корее? Только одни китайцы занимаются отчасти ею, то есть берут с нее годичную дань, да еще японцы ведут небольшую торговлю с нею; а между тем посмотрите, что отец Иакинф рассказывает во 2-й части статистического описания Манчжурии, Монголии и проч. об этой
земле, занимающей 8° по меридиану.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей
земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с
землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет
о них и даже не
знает о них вовсе: жили ль они или нет.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на
земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на
земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей
земле, как обещано».
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли
о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять
земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все
знаешь, и меня судишь.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит
о такой горячей минувшей жизни,
о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я,
знаю заранее, паду на
землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее
о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой
земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь,
о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
«
О дне же сем и часе не
знает даже и Сын, токмо лишь Отец мой небесный», как изрек он и сам еще на
земле.
О, ты
знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов
земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде.
Заливается он, заливается… и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: «Луша!..» Я глядь в сторону, да,
знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз — да
о землю хлоп!
Я понял все. Мне вспомнились рассказы охотников
о том, что медведь, найдя какое-нибудь мертвое животное, всегда закапывает его в
землю. Когда мясо станет разлагаться, он лакомится им. Но я не
знал, что медведь закапывает медведя. Для Дерсу это тоже было новинкой.
Чем дальше подвигался Полуянов, тем больше находил недостатков и прорух в крестьянском хозяйстве. И
земля вспахана кое-как, и посевы плохи, и
земля пустует, и скотина затощала. Особенно печальную картину представляли истощенные поля, требовавшие удобрения и не получавшие его, — в этом благодатном краю и
знать ничего не хотели
о каком-нибудь удобрении. До сих пор спасал аршинный сибирский чернозем. Но ведь всему бывает конец.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит
о такой горячей минувшей жизни,
о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я
знаю заранее, паду на
землю и буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
Между прочим, живя на Самосадке, он
узнал, что в раскольничьей среде продолжают циркулировать самые упорные слухи
о своей
земле и что одним из главных действующих лиц здесь является его брат Мосей.
— Весьма наслышан
о них, Анна Петровна, — степенно ответил
о. Сергей, подбирая губы. — Слухом
земля полнится… Одним словом, про нашу ключевскую мастерицу Таисью везде
знают.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил
о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это
о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие
земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и
знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я,
знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю
о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией
земли!
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала
о Христе и
о людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не
зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая
землю царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства
земли.
—
О, и они были правы — тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число — какого нет в природе, нет. Их ошибка — ошибка Галилея: он был прав, что
земля движется вокруг солнца, но он не
знал, что вся солнечная система движется еще вокруг какого-то центра, он не
знал, что настоящая, не относительная, орбита
земли — вовсе не наивный круг…
На вопрос Степана
о том, за что его ссылали, Чуев объяснил ему, что его ссылали за истинную веру Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут слышать, которые живут по Евангелию и их обличают. Когда же Степан спросил Чуева, в чем евангельский закон, Чуев разъяснил ему, что евангельский закон в том, чтобы не молиться рукотворенньм богам, а поклоняться в духе и истине. И рассказал, как они эту настоящую веру от безногого портного
узнали на дележке
земли.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я
знаю, что я ничего не
знаю", — вот все, что я могу сказать
о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время
земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Подумайте! миллионы людей изнемогают, прикованные к
земле и к труду, не справляясь ни
о почках, ни
о легких и
зная только одно: что они повинны работе, — и вдруг из этого беспредельного кабального моря выделяется горсть празднолюбцев, которые самовластно декретируют, что для кого-то и для чего-то нужно, чтоб почки действовали у них в исправности!
Толкуя с Яковом
о делах и вспомнив
о бесконечной тяжбе с Епифановым и
о красавице Авдотье Васильевне, которую он давно не видел, я воображаю, как он сказал Якову: «
Знаешь, Яков Харлампыч, чем нам возиться с этой тяжбой, я думаю просто уступить им эту проклятую
землю, а? как ты думаешь?..»
Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча
о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти справедливым. Дело в том, что, когда Егор Егорыч уехал к Пилецкому, Сусанна Николаевна, оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков был у них поутру и она очень хорошо
знала, что по два раза он не ездит к ним; но тот вдруг как бы из-под
земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна удивилась, смутилась и явно выразила в лице своем неудовольствие.
Пусть совершатся все эти внешние изменения, и положение человечества не улучшится. Но пусть только каждый человек сейчас же в своей жизни по мере сил своих исповедует ту правду, которую он
знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает ту неправду, которую он делает, выдавая ее за правду, и тотчас же в нынешнем 93-м году совершились бы такие перемены к освобождению людей и установлению правды на
земле,
о которых мы не смеем мечтать и через столетия.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила
о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта
знала Христа живым, видела его на
земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
И в старости Степан Михайлович с восторгом вспоминал
о первом впечатлении, произведенном на него изобильными, плодоносными окрестностями этих рек; но он не поддался обольщению и
узнал покороче на месте, что покупка башкирских
земель неминуемо поведет за собой бесконечные споры и тяжбы, ибо хозяева сами хорошенько не
знали прав своих и числа настоящих отчинников.
Михаила Максимовича мало
знали в Симбирской губернии, но как «слухом
земля полнится», и притом, может быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, — то и составилось
о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что «майор шутить не любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что слово его крепко, что если пойдет на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый…», [Двумя последними поговорками, несмотря на видимую их неопределенность, русский человек определяет очень много, ярко и понятно для всякого.
И бегут, заслышав
о набеге,
Половцы сквозь степи и яруги,
И скрипят их старые телеги,
Голосят, как лебеди в испуге.
Игорь к Дону движется с полками,
А беда несется вслед за ним:
Птицы, поднимаясь над дубами,
Реют с криком жалобным своим.
По оврагам волки завывают,
Крик орлов доносится из мглы —
Знать, на кости русские скликают
Зверя кровожадные орлы;
Уж лиса на щит червленый брешет,
Стон и скрежет в сумраке ночном…
О Русская
земля!
Ты уже за холмом.
Так и заснул навсегда для
земли человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь
о том, что
знал, —
о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был он кроток на
земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Мальчик
знал, что крестный говорит это
о человеке из
земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика. Не изломает неба, не разорвет его тот человек своими страшными руками… И Фома снова видит человека — он сидит на
земле, «тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
— Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты
знаешь — сколько разных мыслей на свете!
О, господи! И есть такие, что голову жгут… В одной книге сказано, что все существующее на
земле разумно…
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой
землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать
о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не
знали еще употребления огня.
— Santa Maria! [Святая Мария! (итал.)] Что вы говорите?
Знаете ли, что наш Данте в своей «Divina comedia» [«Божественной комедии» (итал.)], описывая разнородные мучения ада, в числе самых ужаснейших полагает именно то,
о котором вы говорите. И в этой
земле живут люди!
Вадим круто повернул в сторону, отъехал прочь, слез, привязал коня к толстой березе и сел на
землю; прислонясь к березе, сложа руки на груди, он смотрел на приготовления казаков, на их беззаботную веселость; вдруг его взор упал на одну из кибиток: рогожа была откинута, и он увидел…
о если б вы
знали, что он увидал?
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу
о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не
знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
Он говорил
о необходимости повысить пошлины на ввоз иностранных товаров,
о скупке помещичьих
земель,
о вредности дворянских банков, он всё
знал, и со всем, что он говорил, люди восторженно соглашались, к удивлению Артамонова старшего.
— Кто это, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце?
О Суламифь, красота твоя грознее, чем полки с распущенными знаменами! Семьсот жен я
знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все женщины на
земле.
О Суламифь, тот день, когда ты сделаешься моей женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
— Ты
знал, мой возлюбленный, жен и девиц без числа, и все они были самые красивые женщины на
земле. Мне стыдно становится, когда я подумаю
о себе, простой, неученой девушке, и
о моем бедном теле, опаленном солнцем.
Нравилось мне, когда он отвечал «не
знаю», «не могу сказать», и сильно приближало это меня к нему — видна была тут его честность. Коли учитель разрешает себе сознаваться в незнании — стало быть, он
знает нечто! Много он
знал неизвестного мне и обо всём рассказывал удивительно просто. Говорит, бывало,
о том, как создались солнце, звёзды и
земля — и точно сам он видел огненную работу неведомой и мудрой руки!
— Цыц! — кричит, — мышь амбарная! И впрямь, видно, есть в тебе гнилая эта барская кровь. Подкидыш ты народный! Понимаешь ли —
о ком говоришь? Вот вы все так, гордионы, дармоеды и грабители
земли, не
знаете, на кого лаете, паршивые псы! Обожрали, ограбили людей, сели на них верхом, да и ругаете: не прытко вас везут!
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не
знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова
о душе — душа из крови возникает;
о человеке — случайность он на
земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней
о каком-то французском кавалере,
о дамах… Зачем это мне?
Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то
знал и чего-то ждал; говорили
о грамоте с золотою печатью,
о разделах,
о новых
землях,
о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только
о нужде и кормах,
о том, что нет снега…
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по
земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не
узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не
знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.